– Ты уже переоделась? – спросил он с непонятным раздражением.

Потом начал говорить о музыке Пьяццолы. Ему хотелось знать, что она думает о ней. Джульетта не знала, что сказать.

– Несколько дней назад я видел, как ты танцуешь «Эскуало», – признался он наконец. – Откуда ты знаешь эту вещь?

От смущения Джульетта чертила ногой на паркете воображаемый круг.

– Приятель танцевал, – наконец выдавила она.

– Можешь показать мне еще раз? – попросил он.

– Прямо сейчас?

– Не хочешь? Ты что, устала?

Джульетта пожала плечами.

– Это импровизация, – сказала она.

– Именно поэтому, – настаивал он.

Она колебалась. Хеерт с любопытством смотрел на нее.

– Объясни мне, что это за музыка.

Она с удивлением посмотрела на него.

– Я серьезно. Я уже несколько раз ставил этот тангобалет, но когда танцуешь ты, получается совсем иначе.

Она покраснела, уставившись в пол.

– Не будь дурочкой, Джульетта. Откуда это у тебя? Кто тебе показал?

– Просто чувство. Не могу объяснить.

Она пошла в раздевалку, чтобы переодеться. Когда вернулась, уже звучали первые такты. Хеерт переключил на начало, и Джульетта стала танцевать. Скользила по залу. Перевоплотилась в Дамиана.

Голландец сел на корточки и не отрываясь следил за ее движениями. Она чувствовала, что имеет над ним власть. Он был словно околдован и одновременно раздражен – потому что не мог постичь источник ее выразительности. Она чувствовала: он ищет объяснения в ее движениях, в положении рук, в легком наклоне при движении вперед, выгнутой слегка спине. Но ведь дело не в этом. Не только в этом. Все это лишь внешнее выражение чего-то совсем другого – ее непереводимого постоянного диалога с Дамианом. И она знала, что ни одно танго Бекманна не сравнится с этой импровизацией. Она развернулась на месте, ступни скользнули одна о другую. Он так ничего и не понял. Она осталась внутри себя. Ей нечего показывать. Только одиночество. Печаль. Отчаяние. И все же…

Когда она закончила, Хеерт молчал. Джульетта тяжело дышала, грудь вздымалась, она поставила руки на бедра и смотрела мимо него на проигрыватель, который уже начал играть следующий трек. Хеерт опять переключил музыку и попытался сам исполнить «Эскуало». Попросил ее показать начало шаг за шагом. Она выполнила просьбу. Объяснила, что он делает неправильно.

– В движениях не должно быть гордости, – сказала она. – Наоборот, какая-то вялость, подавленность, тяжесть.

Она рассказала ему об атмосфере в милонгах Буэнос-Айреса. О безрадостных лицах, исполненных молчаливого отчаяния.

– Не понимаю, – сказал он с раздражением. – Как ты к этому пришла? Танго – это страсть, темперамент, похоть. Первый танец, когда мужчина и женщина публично обнимаются.

– Да, и обнимаются тоже, – возразила она. – Но это лишь самое первое объятие – то, которое ни к чему не ведет.

Она помолчала, глядя в сторону. Потом добавила:

– Танго рождается из отчаяния и заканчивается им. Подготовка к тому, что никогда не случится, воспоминание о том, чего никогда не было.

Хеерт смотрел на нее с удивлением. Джульетта отвела глаза. Неловкая пауза показалась ей бесконечной.

– Что ты делала в Буэнос-Айресе? – спросил он наконец.

– Я не хотела бы об этом говорить.

Она села на пол и принялась развязывать ленты балетных туфель.

Хеерт сел рядом.

– Знаешь, что ты сейчас танцевала?

Она покачала головой.

– Танго Джульетты.

Она ничего не сказала.

– Мне очень жаль, что Джон не может это увидеть, – продолжал он.

Ей стало неловко.

– Ты хорошо знал его?

– Да. Можно сказать и так. «Танго-сюита» была его главным произведением. Он был одержим им. Мог говорить об этом ночи напролет. Про Пьяццолу. Про весь этот ужас в Аргентине. И о том, что хочет из этого сделать.

Джульетта внутренне сжалась. Но вопрос уже сорвался у нее с языка:

– Что ты имеешь в виду?

– Когда я вижу, как ты танцуешь, мне кажется, я снова слышу рассказы Джона об аргентинском терроре. О насилии и о порожденном им ужасе. Это есть в музыке. Но другие танцоры этого не чувствуют. Только когда ты танцуешь.

Джульетта встала. Хеерт смотрел на нее снизу вверх. Потом тоже встал и сказал:

– Давай выпьем чего-нибудь в буфете? Или ты торопишься?

Насилие. Террор. Аргентина.

Эти слова пробудили в ней таинственный отклик.

– Сейчас быстро приму душ и приду. До скорого.

– Что будешь пить?

– Яблочный сок.

19

Прежде чем спуститься в буфет, Джульетта позвонила домой и прослушала сообщения на автоответчике. Один звонок был от Канненберга. Адвокат настойчиво просил ее перезвонить, даже если она вернется поздно.

Он снял трубку после второго гудка.

– Канненберг.

– Джульетта Баттин.

– Госпожа Баттин, рад, что вы позвонили.

Голос выдавал некоторое замешательство. Очевидно, их последняя встреча спутала ему карты.

– Простите, что я так повела себя во время нашей встречи, – начала она, – но…

Он перебил ее:

– Я все понимаю. Госпожа Баттин, я хотел попросить вас прийти ко мне еще раз. Мы могли бы встретиться завтра?

Она колебалась.

– Завтра у меня напряженный день. Репетиции.

– Как, даже в субботу?

– Да.

– Ненадолго. Вечером? Часов в восемь?

Она нервничала. Сама мысль о том, чтобы вновь оказаться напротив этого человека, отвечать на его вопросы, вызывала у нее неприятное чувство. Зачем ему эта встреча? Из-за Маркуса Лоэсса? Ее охватило необъяснимое неприятное предчувствие.

– Хорошо, я приду, – быстро сказала она, положила трубку и пошла в буфет.

20

Хеерт поднялся, когда она подошла к столику. Джульетте было странно сидеть с ним вдвоем. Он, похоже, это заметил и постарался снять напряжение.

– Надеюсь, тебе не так уж неприятно выпить со мной стаканчик, – дружелюбно сказал он.

Она скинула пальто и положила на стул.

– Отнюдь. Спасибо за сок.

– Репутацию твою я все равно уже испортил, – пошутил он. – Хочешь есть?

Она отпила из своего стакана.

– Нет. Совершенно не хочу.

И снова отпила сока. Он испытующе смотрел на нее.

– Как тебе в Берлине? – спросила она.

– Замечательно. Все, кроме бюрократов в театре.

– А откуда ты приехал?

– Из Неймегена.

Вдруг проявился его голландский акцент. До этого он говорил на чистейшем немецком. Он сделал глоток пива. Джульетта недоумевала, что ему от нее нужно. Но тут он снова заговорил:

– Я изучил «Танго-сюиту» вдоль и поперек, ставил его уже двадцать три раза. Но, похоже, всегда остается чему учиться.

– Неужели этот балет такой старый?

– Джон написал его в семьдесят восьмом году. Посвятил своему аргентинскому другу, танцору, убитому во время военной диктатуры.

Джульетта наморщила лоб.

– Убитому? Кем?

– Правительством. Как и тысячи других.

Джульетта немного помолчала. Она вспомнила список в кабинете Канненберга.

– Я этого просто не понимаю, – сказала она наконец. – Что же там такое было, в этой стране?

– Война, – сухо проговорил Хеерт. – Но одна из сторон была безоружной.

– Какая?

– Профсоюзы. Журналисты, студенты. Простые граждане, которые хотели изменить невыносимые условия жизни.

– И друг Джона Бекманна был из-за этого убит?

– Его поймали с запрещенной литературой. Коммунистической.

Джульетта недоверчиво покачала головой.

– Убит? Из-за книжек?

Все это не укладывалось у нее в голове.

– Он ехал домой, его автобус был остановлен военными для проверки. Пассажирам велели выйти. Солдаты перевернули автобус вверх дном и обнаружили пакет с запрещенными книгами. Маркс, Энгельс, Фрейд, Райх. То, что тогда читали.

– Зачем же носить с собой эти книги, если они запрещены?

– Именно потому, что они запрещены. Люди хотели вынести их из дома. Одни их сжигали, другие где-нибудь закапывали.