Он засунул руки в карманы и бросил быстрый взгляд на покрывало, будто ожидая увидеть там винную карту.

– Разве что винишка?

Она покачала головой и сказала с усмешкой, воскрешая их давнее общее воспоминание:

– Нема. Чай подойдет? Ты ведь за рулем?

Джульетта включила электрический чайник в кухне. Он стал рассказывать. Он всегда рассказывал. Можно сказать, был прирожденным рассказчиком, почти писателем. В отличие от мамы, очень умной, но суховатой женщины. Она восхищалась своей матерью, втайне гордилась ею, но, не будь отца, никогда не стала бы тем, кем была сейчас. Мать категорически возражала против ее занятий балетом и использовала все доступные средства, чтобы помешать ей следовать по избранному пути. Начиная с дурацкого аргумента, какой, мол, идиотизм доводить себя до полусмерти ради карьеры, которая, даже в самом лучшем случае, завершится уже через несколько лет, и заканчивая пугающими статейками из медицинских журналов, где в красках описывалось, как балетные педагоги измываются над телами юных воспитанниц – примерно так же, как японские садовники над деревьями. Кроме того, мать вбила себе в голову, что, поступив в балетную школу, дочь вырастет невеждой, и ее мозг в конце концов станет пригоден лишь к управлению моторикой тела. Правда, все возражения Аниты, как и вообще любая дискуссия на эту тему, являлись совершенно бессмысленными, ибо Джульетта была балериной еще до того, как исполнила у станка свое первое деми-плие 30 . Даже если бы весь мир ополчился на нее, принуждая стать зубным врачом, журналисткой, адвокатом или продавщицей, она все равно осталась бы балериной по той простой причине, что именно в этом ощущала свое предназначение. А для отца это оказалось чем-то само собой разумеющимся. В то время как мать страшно злилась – ей трудно было признать, что в некоторых людях есть нечто непонятное, присущее им одним, чему порой нельзя дать объяснения. Это противоречило представлениям Аниты о человечестве.

– Искусство – не коллективное занятие, – сказал отец.

– Что за глупость, – возразила мать. – Ты говоришь так только потому, что в тебе не изжит еще до конца комплекс «Востока». Кроме того, меня волнует вовсе не искусство, а то, что моя дочь получит образование, ни в коей мере не заслуживающее такого названия. Чему их вообще там учат, кроме приседаний?

– Тому, чего тебе не понять, Анита. Это балетная школа.

– Именно. И мне это не нравится. Что она там узнает? У нее не будет никакого представления о реальности. Никакого понятия об истории и политике. Она вырастет в уверенности, что весь мир – это театральные подмостки.

– Для балерины несколько минут на сцене – самая настоящая реальность.

– Да. Это-то и плохо.

Представления Аниты о балете сводились к тому, что это придворное искусство, придуманное для развлечения высшего общества. В ее личной системе ценностей балету отводилось едва ли не последнее место и, уж во всяком случае, это занятие, по ее мнению, совершенно не годилось для женщины: ей надлежало стремиться к чему-то большему, чем потребность сначала искалечить собственное тело, а потом еще и выставить на всеобщее обозрение.

– Искалечишь ее ты, если не разрешишь танцевать, – ответил тогда ей отец.

Сейчас, поминутно воскрешая в памяти тот воскресный сентябрьский вечер, Джульетта вдруг с удивлением осознала, что, увидев отца посреди своей комнаты, испытала какое-то неприятное чувство. Он стоял к ней спиной. Похоже, его внимание привлекли телевизионные «Новости». Во всяком случае, он вдруг оглянулся, бросил заинтересованный взгляд на экран и прошелся по комнате в поисках пульта – видимо, хотел прибавить звук. Это почему-то разозлило ее и, должно быть, отпечаталось где-то в глубинах подсознания, не проникнув в мысли, иначе как бы она могла сейчас это вспомнить? В тот вечер отец показался ей вдруг чужим. В нем было что-то странное, неродное, отразившееся в его движениях. Но она не поддалась этому ощущению. Слишком усталой и растерянной себя чувствовала. Все длилось, наверное, не более двух секунд. Отец стоял посреди комнаты спиной к ней, искал пульт и вдруг показался ей кем-то другим. Будто близкий человек произнес несколько слов не своим голосом.

– Что-то ты сегодня не слишком разговорчива, – сказал он через некоторое время.

– Я устала. А завтра такой длинный день.

– Намек понял. Можно мне все-таки допить чай?

– Не выдумывай! Конечно.

– Что у вас завтра?

– То же, что и на прошлой неделе. «Вердиана», «Щелкунчик».

– А у тебя есть шанс участвовать в спектакле?

– Едва ли. В основной состав я попытаюсь попасть в январе в Театре немецкой оперы. Там будут набирать труппу для танго-балета.

– Может, поговорить с директрисой?

– Что? Ни в коем случае!

– В подобных делах я весьма искусен.

Она яростно затрясла головой.

– Если ты это сделаешь, я вообще не стану больше с тобой разговаривать.

Он внимательно посмотрел на нее.

– Почему ты такая усталая, если все выходные отдыхала?

Щеки ее вспыхнули огненным румянцем. И тут она ничего не могла поделать. Вопрос застал врасплох. Спасло ее слабое освещение. Он, конечно, ничего не заметил.

– Потому что я всю неделю много работала. Ты не поверишь, работа в труппе очень сильно отличается от занятий в балетной школе.

До сих пор он стоял напротив нее. Теперь сел рядом на диван. На телеэкране мелькали кадры массовых захоронений в Косове. Журналист что-то говорил, держа в руке микрофон. На заднем плане виднелись сожженные дома и разрытая могила, набитая завернутыми в мешки телами.

Он взял ее руку и сказал:

– Ты уж постарайся, Джульетта. Я знаю, тебе трудно. Но сейчас у тебя нет никаких причин уходить в себя.

– Да я и не ухожу. Оставь меня в покое. Со мной все в порядке. Как мама?

Она выдернула руку. Он серьезно посмотрел на нее, потом улыбнулся и взялся за чашку с чаем.

– Она много работает. Как и я. Выходные пошли нам на пользу. Лейпциг стал очень красивым городом. Тебе стоило поехать с нами.

– Вам нужно больше путешествовать. Если бы у меня был собственный дом и взрослая дочь, я бы работала в два раза меньше и старалась проводить больше времени с партнером.

– С партнером? Что еще за партнер?

Он поставил чашку и скрестил руки на груди.

– Я говорю о вас с мамой! Почему бы тебе не купить тур на Барбадосские острова? Мама мечтает о них вот уже два года! На твоем месте я бы непременно купила.

Он наморщил лоб и покачал головой.

– Ну и идеи у тебя! Пока правительство переезжает в Берлин, у меня праздник, когда удается поспать шесть часов подряд! В жизни вообще приходится думать и о других вещах, кроме отпуска. Когда просмотр в Театре немецкой оперы?

Джульетта соскочила с дивана.

– Просмотр, просмотр, просмотр! Господи, я всего полтора месяца в этом театре. Дай мне передохнуть! – Она подбежала к телевизору и выключила его.

– Скажи, с тобой все в порядке?

– Все со мной в порядке. Что со мной может быть? Просто мне не нравится, когда меня постоянно расспрашивают, что, да когда, да как я буду делать. Я уже в норме. Не волнуйся. То, что было летом, прошло.

Она видела, как он взял себя в руки. И посмотрел на нее таким знакомым взглядом! Она подошла, опустилась на пол и положила руки к нему на колени.

– Прости, папа, я не хотела тебя обидеть, но ты иногда слишком… слишком беспокоишься.

На мгновение он поднял руку и уронил. Рефлекторно. Он хотел погладить ее. Раньше он всегда так делал. Когда она сидела у него на коленях, а он читал ей на ночь сказку. Он всегда читал ей на ночь. У него прекрасно получалось изображать разные персонажи. Но гладить ее по голове продолжал и потом, когда она давно уже не нуждалась в вечерней сказке. Ей это не нравилось. Некоторые его движения и прикосновения были ей неприятны. Довольно долго она не решалась сказать ему об этом. Чувствовала себя виноватой. Пыталась дать ему понять жестами и недовольными гримасами, но он то ли ничего не замечал, то ли не хотел замечать. Наконец она прямо сказала ему, очень строго, без обиняков: «Мне не нравится, когда ты трогаешь мои волосы. Пожалуйста, не делай так больше, ладно?»